Бунт Афродиты. Nunquam - Страница 30

— Да.

Он сидел белый как снег, с узкими щёлочками вместо ноздрей и пристально вглядывался в лежавшую на колене руку без перчатки, словно никогда прежде её не видел. Пауза затягивалась, и в конце концов он, не поднимая головы, произнёс:

— Бенедикта, сделай одолжение, оставь нас ненадолго одних. Мне надо поговорить с Феликсом об Иоланте.

Бенедикта послушно поднялась, закурила сигару и, легко коснувшись губами моей щеки, отправилась по нетронутому снегу к дереву, возле которого Джулиан оставил лыжи. Итак, мы сидели на пнях, не двигаясь, похожие на не совсем завершённых снеговиков. Мне было ясно, что он не знает, с чего начать. Написав на снегу «Ио», он поднял голову и заглянул мне в глаза. В его позе отражалось мучительное внутреннее напряжение — иногда, если мощная, но чувствительная динамомашина плохо поставлена на постамент, из-за её вибраций весь дом может пойти ходуном. Но в его голосе звучал смертный покой, смертный покой.

— Странно люди говорят о любви, — неожиданно сказал он. — О любви с первого взгляда, о любви без всякого взгляда, о любви к Богу или человеку. Напоминает медовые соты. Но с моей точки зрения, да и с вашей тоже, и с точки зрения фирмы, в ней всегда присутствует дитя любви как генетическая тень, нависающая над браком по любви. И его вызывают скорее взгляды и мысли, чем плотские утехи. Так или иначе, но ребёнок всегда подразумевается в качестве результата. Когда же что-то не сходится, получаются монстры; подмена в виде теней Парацельса или ангелов Сведенборга, и они творятся, так сказать, из спермы, которая не попала в цель или оказалась некачественной… Я не выбирал место для этого поединка, — продолжал он, — с загадочным зверем — с любовью. Мерлин сделал это за меня. А я увидел её, будучи в полной уверенности, что она не существует, и кровь бросилась мне в голову — и вместе с ней весь петрарковский мусор нашей цивилизации! Анакондовые кольца великолепного летаргического нарциссизма сомкнулись вокруг меня! Но в отличие от Данте, в отличие от дурака Петрарки, я не смог проглотить объект моей любви и трансформировать его в любовь к себе. Полагаю, потому что не был другим типом импотента — художником. Ну да, я был мужчиной во всех смыслах, кроме самого главного, — что и стало ударом по моему самолюбию, ударом в самое сердце.

Его раздувало от подавляемой ярости, в нём бушевало яркое пламя, его будто мучила лихорадка, у него горели щёки, и даже не выходивший из-под контроля голос едва заметно подрагивал. Невероятно трогательным было это проявление главной движущей силы Джулиана — бесполость, импотенция, ярость, гнев, сексуальная дикость.

— Секс и смерть я получил в одной окровавленной, брошенной мне в лицо упаковке, похожей на кулёк костей, припасённый мясником для собаки. — Он помолчал, отдышался. — Ещё минуту назад я был здоров, мечтал, надеялся — и вот уже нет ничего, кроме ужасной и прекрасной игрушки, к тому же неисправной. Реальность врывается, как напуганная летучая мышь, и кружит, сбивая свечи и натыкаясь на белые ширмы. Этому меня научила Иоланта.

Он торопливо огляделся, как будто ища что-то, чтобы ударить кулаком или стукнуться головой; и мне вспомнилось, как миссис Хенникер рассказывала о его последней бессонной ночи, о том, что ей было дано увидеть в короткий миг, когда он был между сном и бодрствованием. Наверно, тот миг стал критическим.

Будучи в полном разладе с самим собой, он ничего не сознавал. Не понимал даже, что у него чудовищная эрекция — его плоть смертельно жаждала удовлетворения. С губ слетали стоны и возгласы, вздохи и всхлипы. Он схватил висевшую над кроватью бутылку с кровью для переливания, вытащил иглу и стал жадно пить, не выпуская изо рта резиновую трубку, словно это был материнский сосок. Никогда прежде он не знал такой жажды. Потом, не переставая беззвучно всхлипывать, он подошёл к зеркальному шкафу и разрисовал её губной помадой своё лицо, став неотличимым от вампира. Взяв свечу, стоявшую перед иконой, он осветил себя и принялся бесстрастно рассматривать мужчину по имени Джулиан, которого едва узнавал.

— Джулиан, — с жалостью произнёс я. — Возьмите себя в руки.

Но он уже успокоился и полностью контролировал не только свои движения, но и голос. Ещё раз впившись в меня пронизывающим взглядом, он сказал:

— Давайте же наконец говорить о главном. Феликс, если бы можно было освободить фирму! Только так мы сумеем обрести надежду пусть даже на призрачную свободу, которую вы упорно ищете и которая нужна мне тоже. Однако единственный путь к тому, что мы с вами понимаем под свободой, лежит в области эстетики. Красота — единственное, что творит согласие и гармонию отдельно взятых частей, и она же является эхом великой изобретательности природы. — Он хрипло хохотнул, будто над безнадёжностью подобной мысли. — Красота, что бы это ни значило, всего лишь имеющееся у нас скромное мерило; и в моём случае образ Иоланты — модель, которая отвечает нашим интересам, универсальная красота, которая кружит и кружит её вокруг земли в целлулоидной упаковке и делает её тем, чем она стала для большинства людей. Она послужила примером, первичным представлением о той внутренней свободе, которую мы можем понять и осуществить только через женщину. Она здесь как кучевые облака, она везде как мировая мечта — ах! если хотите, мелкая дрянная мечта двадцатого столетия. Но не менее реальная, чем Елена Троянская. Только на её образе мы можем построить, только через неё мы можем осуществить наш безумный эксперимент. Нам надо понять Иоланту.