Бунт Афродиты. Nunquam - Страница 5

* * *

Во время уикенда я опытным путём, исчезнув на целый день, проверил, насколько свободен: нет, в город я не поехал, потому что там за мной обязательно последовала бы почётным эскортом машина скорой помощи, а отправился на отделение для буйных. Ну, кому придёт в голову искать меня в палатах? У себя я объявился так же таинственно, как кролик из цилиндра фокусника, и не сказал ни слова о том, где был. Поверили бы мне? Вряд ли. Дело в том, что, как выяснилось, один из моих маленьких записывающих аппаратов действительно ловил мысли шизофреника. Тот стучал в стену в конце коридора и подпевал себе. Мне удалось тайком подобраться к запертой двери и подсунуть ему провод с крошечным микрофоном. (Естественно, у меня у самого звон в ушах, статика в здешних терминах.) Мы сразу крепко сдружились. Однако у него нет желания бежать, сказал запертый сумасшедший; его всего лишь одолевают размышления о природе свободы — где она начинается и где заканчивается? Этот человек был мне конечно же по душе. Оказалось, он убил свою жену; то есть был духовно выше остальных. Наша электронная дружба укрепилась так стремительно, что я подумал, не пора ли опробовать мои ключи. Первый не подошёл, зато второй сработал как по волшебству — и вот мы уже в палате, где горит красный свет, жмём друг другу руки. Парень оказался очень большим и сильным с виду, но он не забывал о своей силе, даже как будто робел из-за неё. Буйное отделение ничем не отличалось от прочих, разве что чище да надзор построже — ну и публика поблагороднее. Да, мне это нравилось, нравился даже коридор со святой больничной вонью: вонью потных ног в каком-нибудь византийском монастыре? К тому же приятные и разнообразные урчания в животе. Гав! Гав! Между чаем и ужином посетителей не бывает, так что мы могли беспрепятственно поиграть в детские игры — поскакать на четвереньках например, повыть вместе на луну, якобы превращаясь в волков.

Понимаете, страх — всего лишь состояние убийственной насторожённости, как меланхолия — всего лишь патологическая печаль. Наверно, я мог бы и завязнуть здесь, если бы она не появилась; завязнуть из одного изнеможения, из противоречия неясным законам Джулиана. Старательно воспроизводя скучную спираль чужих бессвязных речей, я погрузился бы в гебефрению; под развёрнутыми парусами безумия направил бы груз белолицых гномов во тьму кататонии. Корабль дураков, рабочая модель внешнего мира. Мой друг говорит о свободе, а сам не в силах вообразить её дальние рубежи; и всё же он почти там. Ах! Folie des Gouffres. Однако мозговая аритмия поддаётся воздействию церебральных седативов даже при эпилепсии неясного генеза… У Нэша спросите! Ом.

Суть такова: приходишь в себя в операционной при свете дуговых ламп в окружении танцоров в белых масках (белые негры, адепты кровавых жертвоприношений), они наклоняются, чтобы всадить в меня иголки; и я слышал или думал, что слышу, голос Джулиана, который не спутаешь ни с каким другим. Разговаривали все негромко и спокойно, будто в клубе, попыхивая сигарами, пока я лежал, как связанный олень с выпученными глазами и хлопающим ухом. Понимая, что операция закончена, я ждал, когда меня повезут обратно. Упомянутый мной человек стоял немного в стороне и, совершенно очевидно, не был ни хирургом, ни ассистентом, хотя надел маску и халат, как все остальные. Это он говорил голосом Джулиана: «Полагаю, рентген и флюорограмма точно скажут…» Другие голоса, словно дробный шум стучащих по крышке гроба комьев земли, поглотили конец фразы. Беседа продолжалась на профессиональном жаргоне. К этому времени я уже чувствовал себя хорошо, боль ушла вместе с тахикардией, оставив бессильную и оттого особо ожесточённую ярость. Кто-то заговорил о подкорковых седативах, потом послышался другой голос: «Несомненно, какое-то время у него в голове будут своего рода электрические разряды — странные осязательные ощущения». Из-за них, наверно, меня так долго продержали под наблюдением среди мириадов вонючих потов, среди привязанных к кроватям шизофреников под инсулиновым шоком, среди существ, чья «ростральная гегемония» пошатнулась, — если процитировать смелое определение Нэша. У большинства отсутствует мыслительная функция, разве что иногда её заменяют неясные видения. Смею сказать, что я на себе испытал все прелести отделения «D». От Petit Mai до Grand Malheur. Мокрая простыня — самое рядовое событие. Днём ничто не сдерживает их звукоизвержения. Давайте, мои новые наэлектризованные друзья, получатели шпильно-купольных разрядов! Я чувствую страх Центроцефалона, стремительную, 25 в секунду, амплитуду колебаний Grand Mal, центральные припадки в коре головного мозга. На прошлой неделе с графиней Мальтессой случился незапланированный, неотрепетированный эпилептический приступ; она умерла, захлебнувшись собственной рвотой. «Такое часто случается, — скажет Пфайфер, качая головой. — Невозможно двадцать четыре часа в сутки держать всех под наблюдением».

Изо всех сил стараюсь вспомнить это отделение, и напрасно; не помню и его обитателей с их разнообразными идиосинкразиями, хотя, несомненно, одних знал сам, о других слышал. Но даже если мне и приходилось видеть их во время последнего пребывания тут, у меня не осталось об этом никаких воспоминаний. Все они заново выдуманы — подобно, например, знаменитому Рэкстроу, который был сценаристом Ио и на счету которого несколько её знаменитых работ. Мне бы хотелось восстановить память о нём; и всё же странно — ведь я сразу узнал его по её описанию. Насколько мне помнится, она очень часто навещала его. Когда-то Рэкстроу был актёром второго плана — и, как говорят, её любовником. Немного страшновато было встретиться лицом к лицу с этим легендарным человеком, отягощённым Лаокооновой печалью. «Рэкстроу, полагаю?» Протянутая рука оказалась слабой и влажной и упала ещё до пожатия, чтобы бессильно повиснуть вдоль тела. Не отводя взгляда, он шевелит губами и облизывает их. В ответ на вопрос он издаёт щёлкающий звук, после чего склоняет голову набок. Пока я наблюдаю за ним, ко мне возвращается память; до чего же точно она описала его воображаемую жизнь тут, в нашем заснеженном приходе сумасшедших.